Аурелиано делал успехи в изучении санскри́та, а Мелькиадес появлялся все реже и становился все более далеким, постепенно растворяясь в слепящем полуденном свете.
— Габриэль Маркес, Сто лет одиночества
Превозмогая волнение, он судорожно вцепился в свой голос, который пытался исчезнуть куда-то, в жизнь, порывавшуюся его оставить, в память, превратившуюся вдруг в окаменевший полип, и стал рассказывать Амаранте Урсуле о священном предназначении санскри́та, о научных возможностях видеть грядущее, просвечивающее сквозь толщу времени, как буквы с обратной стороны бумаги, если смотреть против света, о необходимости зашифровать пророчества, чтобы они не уничтожили сами себя, и о «Веках» Нострадамуса, и о гибели Кантабрии, предсказанной святым Мильяном.[24] Вскоре, не прерывая своей лекции и движимый влечением, дремавшим в нем со дня его рождения, Аурелиано накрыл ладонью руку Амаранты Урсулы, думая, что это решительное действие положит конец его смятению.
— Габриэль Маркес, Сто лет одиночества
— Нет, — покачал головой Генри, — из санскри́та.
— Донна Тартт, Тайная история
Он назвал ее «Мост Ашвинов», то есть в прямом переводе с санскри́та – всадников.
— Иван Ефремов, Лезвие бритвы
Интерес Карамзина к этому памятнику пробудился под влиянием А. А. Петрова, который был переводчиком книги: «Багуат-гета, или Беседы Кришны с Аржуном с примечаниями, переведенными с подлинника на древнем браминском языке, называемом Санскри́та, на английский, а с сего на российский язык».
— Николай Карамзин, Бедная Лиза