Омерзительная старая дева, пытаясь скрыть болезненное любопытство под маской приторного доброхотства, опиралась на свой тощий, как трость, зонтик (крупа только что прекратилась, бочком выскользнуло холодное, мокрое солнце), а Долли, в расстёгнутом, несмотря на гнилую стужу, коричневом пальто, стояла, прижимая к животу двухэтажную постройку из нескольких книг на бюваре (так у них было в моде носить учебники); её розовые колени виднелись между краем юбки и неуклюжими голенищами длинных резиновых сапог, и придурковатая, растерянная улыбочка то появлялась, то погнала на её курносом лице, которое — может быть вследствие бледного зимнего света — казалось почти некрасивым, вроде как у простенькой немецкой Mägdelein[86]; и вот так она стояла и старалась справиться с вопросами мисс Восток: «А где твоя мама, милая?
— Владимир Набоков, Лолита
Один русский парень лежал, занимая целую скамейку, в расстёгнутом, до полу свешенном пальто, сам истощавший, а с животом опухшим и непрерывно кричал от боли.
— Александр Солженицын, Раковый корпус