Она знала, что все друзья этого рода на язык невоздержанны и на самолюбие отчасти щеголевато-хвастливы; что при случае, после нескольких бутылок вина в прия́тельской беседе, ни за одного из них, пожалуй, нельзя бы было поручиться, что он вдруг, par hasard[111], не скомпрометирует как-нибудь имя тайной дамы своего сердца.
— Всеволод Крестовский, Петербургские трущобы
Если кому-нибудь случится упомянуть случайно имя какого-либо из этих современно блистающих представителей, птица никак не утерпит, чтобы не умаслить при этом лицо свое улыбкой, довольством сияющей, и не промолвить тоном, в котором будет сквозить оттенок даже некоторой прия́тельской фамильярности, смешанной, впрочем, с чувством подобающей почтительности: «А… Князь Илья Семенович!.. – скажет птица. – Как же, как же!
— Всеволод Крестовский, Петербургские трущобы
Я уже говорил вам, что на него вдохновение не находило порывами; тихим огнем оно горело в душе его: за клавихордом дома, в хоре своих учеников, в прия́тельской беседе, за органом в храме — он везде был верен святыне искусства, и никогда земная мысль, земная страсть не прорывались в его звуки; оттого теперь, когда музыка перестала быть молитвою, когда она сделалась выражением мятежных страстей, забавою праздности, приманкою тщеславия — музыка Баха кажется холодною, безжизненною; мы не понимаем ее, как не понимаем бесстрастия мучеников на костре язычества; мы ищем понятного, близкого к нашей лени, к удобствам жизни; нам страшна глубина чувства, как страшна глубина мыслей; мы боимся, чтоб, погрузясь во внутренность души своей, не открыть своего безобразия; смерть оковала все движения нашего сердца — мы боимся жизни!
— Владимир Одоевский, Русские ночи
Митрофанов был не столько школяром, сколько профессором: его лета, а главное — познания в церковной грамоте, давали ему место в ряду наставников в народных школах; таким же педагогом был Никита Григорьев, в настоящий вечер сильно захмелевший от прия́тельской попойки и крепко спавший в горенке Лысого.
— Семеновский Иавнович, Тайная канцелярия при Петре Великом
Таким образом, пользуемся мы совершенною безнаказанностью, врем что ни попало, на словах и на бумаге, в прия́тельской беседе и пред публикою.
— Петр Чаадаев, Философические письма