Вот почему становится понятным восклицание одного пари́жского гамена – глубокомысленное восклицание, над которым по неведению смеются непосвященные: «Господи, боже мой!
— Виктор Гюго, Отверженные
Мятежи озарили пусть красным, но великолепным светом все наиболее своеобразные особенности пари́жского характера: великодушие, самоотверженность, бурную веселость; здесь и студенчество, доказывающее, что опрометчивая смелость есть свойство просвещенного ума, и непоколебимость национальной гвардии, и сторожевые посты лавочников, и крепостцы уличных мальчишек, и презрение к смерти у прохожих.
— Виктор Гюго, Отверженные
Но, вступая в такой брак, перед лицом всего пари́жского общества, я должен опереться на человека с громким именем, и если меня поведет к алтарю не рука моего отца, то это должна быть чья-нибудь могущественная рука; а мой отец не приедет, ведь правда?
— Александр Дюма, Граф Монте-Кристо
Брайони также подозревала, что сестра Драммонд видела, как она несла всего три подкладных судна, между тем как теперь им полагалось уметь уверенно пронести через палату стопку из шести поставленных один на другой сосудов – наподобие официанта-виртуоза из пари́жского ресторана «Ла Куполь».
— Иэн Макьюэн, Искупление
Шахские прихоти пари́жского мэтра!
— Осип Мандельштам, Век мой, зверь мой