Теперь, чтобы лучше представить себе то, что сейчас последует, пусть читатель вообразит себе морозную ночь, пустыри больницы Сальпетриер, занесенные снегом и белеющие в лунном свете, словно огромные саваны; там и сям огоньки уличных фонарей, бросающие красный отсвет на хмурые бульвары, на длинные ряды черных вязов; глухое безлюдье, быть может, на четверть мили вокруг; лачугу Горбо в час глубочайшей тишины и жуткого мрака, а в этой лачуге, затеря́вшейся во тьме, в глуши, огромную, слабо освещенную единственной свечой берлогу Жондрета, и в этой трущобе – двух людей, сидящих за одним столом: г-на Белого, сохраняющего невозмутимый вид, и ухмыляющегося страшного Жондрета, в углу – старую волчицу Жондрет, а за перегородкой – невидимого Мариуса, не упускающего ни единого слова, ни единого движения, с настороженным взглядом, с пистолетом в руке.
— Виктор Гюго, Отверженные
Сопровождали корабли в Исландию, в Гибралтар, а иногда — к точке, затеря́вшейся где-то среди Атлантики.
— Николас Монсаррат, Жестокое море
Однако даже здесь настоящие народные танцы можно увидеть лишь в маленькой деревушке, затеря́вшейся высоко в Овцепикских горах.
— Терри Пратчетт, Мрачный Жнец
Маленький принц никак не мог понять, для чего на крохотной, затеря́вшейся в небе планетке, где нет ни домов, ни жителей, нужны фонарь и фонарщик.
— Антуан Экзюпери, Маленький Принц
Вот, думалось мне, сижу я глухой и ненастной зимней ночью в ветхом доме, среди деревни, затеря́вшейся в лесах и сугробах, в сотнях верст от городской жизни, от общества, от женского смеха, от человеческого разговора… И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола – странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске.
— Александр Куприн, Олеся