И откланялся следователю, боясь в тайне, чтобы не встретиться как-нибудь с Гре́чкой или, что ему еще хуже казалось, с сыном.
— Всеволод Крестовский, Петербургские трущобы
Эти старые привычки тянули его на свою сторону, заставляли по-прежнему простаивать, купно с Макридой и Касьянчиком, на паперти Сенного Спаса, корчить из себя юродивого, таскаться по перекусочным да по разным трущобам, сговариваться с Гре́чкой об убийстве ростовщика Морденки, и, наконец, ни с того, ни с сего, ради одной только привычки, украсть при выходе от всенощной бумажник купца Толстопятого – обстоятельство, как известно, доведшее его до «дядина дома», из коего освободился он благодаря лишь ходатайству великосветской сердобольницы.
— Всеволод Крестовский, Петербургские трущобы
Фомушка с Гре́чкой очутились в тесном и темном тайнике, в котором они могли, впрочем, весьма удобно разлечься на больших мешках, вроде перин, набитых сеном.
— Всеволод Крестовский, Петербургские трущобы
Фомушка с Гре́чкой, не слыша ног под собой от великого ужаса, инстинктивно упали на корячки и поползли, не смея обернуться на раскрытую могилу и не в силах будучи закричать, потому что от леденящего страха мгновенно потеряли голос, как теряется он иногда в тяжелом сонном кошмаре.
— Всеволод Крестовский, Петербургские трущобы
Фомушка с Гре́чкой так и обмерли в ужасе.
— Всеволод Крестовский, Петербургские трущобы