Жизнь то двигалась вместе с гондо́лой, на которой мы покачивались, плывя по узким каналам под мелодичные птичьи окрики гондольера, то, ныряя, неслась с катером через лагуну, оставляя позади радужный пенный след; от нее остались воспоминания разогретого солнцем песка, и прохладных мраморных покоев, и воды, воды повсюду, плещущей о гладкие камни и отбрасывающей ярких зайчиков на расписные потолки; и ночного бала во дворце Коромбона, какие, быть может, посещал Байрон; и другой байронической ночи – когда ездили ловить scampi[19] на отмелях Chioggia и за пароходиком тянулся по воде фосфоресцирующий след, на корме раскачивался фонарь и невод поднимался на борт, полный водорослей, песка, бьющейся рыбы; и дыни с prosciutto[20] на балконе прохладными утрами; и горячих гренков с сыром и коктейлей с шампанским в баре у «Хэрри».
— Ивлин Во, Возвращение в Брайдсхед
Дети обрушиваются в сугроб рядом с гондо́лой воздушного шара.
— Филип Пулман, Северное сияние
Но не встаешь… Наоборот, развалившись на уютных подушках, погружаешься в блаженную неподвижность и всем телом, всеми органами, всеми порами впитываешь в себя ленивый, теплый, сладкий воздух, сладкую песню, лениво доносящуюся издалека, и молчишь, молчишь… Черная густая вода тихо журчит за гондо́лой, нежно плещет весло ленивого парня на корме и таинственно молчат сбежавшиеся к воде старые-престарые дома, среди которых скользит тихая лениво-проворная гондола.
— Аркадий Аверченко, Кубарем по заграницам
Тихо колышутся гондолы; сладко нежит песня; все необычно; рядом с нашей гондо́лой трется о ее борт чужая, за ней еще одна, а остальные тонут, невидимые… Боже мой, как хорошо!
— Аркадий Аверченко, Кубарем по заграницам
Снова луна им казалась не луной, а дирижаблем, а комната не комнатой, а гондо́лой, в которой они неслись над бесконечным пространством всемирной литературы и над всеми областями искусства.
— Константин Вагинов, Козлиная песнь