— Вы пишите ему так, — начала диктовать арестантка: — «Милому другу моему Гречке! — мой усердный поклон, и посылаю тебе я, Катюша Балыко́ва (это меня Катюшей Балыковой зовут), посылаю я тебе, тирану моему, тридцать пять копеек серебра деньгами, а больше не могу, потому — нет у меня.
— Всеволод Крестовский, Петербургские трущобы
Бероева прочла ей написанное, и Катюша Балыко́ва осталась очень довольна, сожалея, впрочем, о любовных словах, которые она сердцем чувствует, и очень бы хотелось ей написать их, да одна беда: подобрать сама никак не умеет, чтобы этак складно выходило.
— Всеволод Крестовский, Петербургские трущобы
Арестантка Катя Балыко́ва, та самая, которой Бероева иногда писала письма к ее Осипу Гречке, проведав теперь о смерти Юлии Николаевны, слезно обратилась к Мавре Кузьминишне, допустить ее обмыть покойницу, «Хоть этим-то отблагодарить за душевность ее!» – прибавила она в пояснение своего желания.
— Всеволод Крестовский, Петербургские трущобы
Потому, я очинно любила покойницу, – объясняла Балыко́ва, – так я выпросилась у Мавры Кузьминишны, чтобы взяла меня вместе с собою обмывать да убирать ее, – тут вот и видела, как она, значит, на шею надела ей.
— Всеволод Крестовский, Петербургские трущобы
Если б Катя Балыко́ва могла видеть Гречкино лицо, то она увидела бы, как изменилось, как просияло оно в эту минуту.
— Всеволод Крестовский, Петербургские трущобы