Это было уже не просто отречение от статьи об Эдипе, здесь содержались фразы о любви к Советскому Союзу, о верности коммунистической партии, было здесь и осуждение интеллектуалов, стремившихся якобы ввергнуть страну в пучину гражданской войны, но самое страшное — здесь был донос на редакторов писательского журнала, в том числе и на высокого сутулова́того редактора (Томаш с ним никогда не встречался и знал его лишь по фамилии и фотографиям), которые преднамеренно злоупотребили его статьей, придав ей иной смысл и превратив ее в контрреволюционную прокламацию; они были, дескать, слишком трусливы, чтобы написать такую статью собственноручно, и потому решили спрятаться за спину наивного доктора.
— Милан Кундера, Невыносимая легкость бытия
Когда обряд кончился и все уже успели выразить соболезнование семье покойного, Томаш увидел в уголке зала группку людей, а среди них — высокого сутулова́того редактора.
— Милан Кундера, Невыносимая легкость бытия
– Laissez cette femme![290] – бешеным голосом прохрипел Пьер, схватывая длинного, сутулова́того солдата за плечи и отбрасывая его.
— Лев Толстой, Война и мир
Скрипнула дверь, и конвоир пропустил в комнату сутулова́того длинноволосого молодого человека, в котором Скулов скорее угадал, чем узнал второго адвоката.
— Борис Васильев, Завтра была война
– Laissez cette femme![290] – бешеным голосом прохрипел Пьер, схватывая длинного, сутулова́того солдата за плечи и отбрасывая его.
— Лев Толстой, Война и мир