Г-н Ути́н из себя, например, выходит, чтоб представить свою клиентку как можно больше в идеальном, романтическом и фантастическом виде, а это было вовсе не нужно: без прикрас г-жа Каирова даже понятнее; но г-н защитник бил, конечно, на дурной вкус присяжных.
— Федор Достоевский, Дневник писателя
Начались сцены с женой Великанова, и, описав одну из таких сцен, г-н Ути́н замечает, что с этой минуты его клиентка считала Великанова „своим“, видела в нем свое создание, свое „милое дитя“.
— Федор Достоевский, Дневник писателя
Г-н Ути́н, видимо, отвергает, что г-жа Каирова могла бы привязаться к Великанову без этой именно специальной цели, а между тем это „милое дитя“, это „творение“ нисколько не благородится, а напротив, чем дальше, тем хуже.
— Федор Достоевский, Дневник писателя
Я содрогнулся, читая то место, когда она подслушивала у постели, я слишком могу понять и представить себе, что она вынесла в этот последний час, с своей бритвой в руках, я очень, очень был рад, когда отпустили г-жу Каирову, и шепчу про себя великое слово: «налагают бремена тяжкие и неудобоносимые»; но Тот, Кто сказал это слово, когда потом прощал преступницу, Тот прибавил: «иди и не греши».[146] Стало быть, грех все-таки назвал грехом; простил, но не оправдал его; а г-н Ути́н говорит: «она была бы не женщина, а камень, существо без сердца», так что даже не понимает, как можно поступить было иначе.
— Федор Достоевский, Дневник писателя
Повторяю, г-н Ути́н, уж конечно, отлично знает, как надо толковать этот текст, и для меня сомнения нет, что он просто пошутил в заключение речи, но для чего – не знаю.
— Федор Достоевский, Дневник писателя