Правда, когда я ушел с медником, наружность у меня была ничего себе, хотя тоже похвалиться нечем; ну, а потом, как пришлось мне еще мальчишкой раздувать горн своим собственным ртом, да цвет лица себе портить, да волосы подпаливать, да дым глотать; как пришлось самого себя кле́ймами метить – ведь мне сроду не везло, то и дело, бывало, о раскаленную медь обжигался; как пришлось мне сражаться с медником, – это уж, когда я подрос, – а дрались мы чуть не всякий раз, как он, бывало, хватит лишнего, что с ним чуть не каждый день случалось, ну, я и подурнел – больно уж чудной, совсем чудной стала моя красота, и это еще в молодых летах.
— Чарльз Диккенс, Холодный дом
Ха, они целиком полагаются на мою добродетель, тупую английскую добродетель; мы-де можем как угодно мытарить его, кле́ймами, кле́ймами жечь его самолюбье, – а он будет держать плеть над головой хоть сотню тысяч лет, и никогда, никогда не хлестнет по живой.
— Джон Фаулз, Волхв
И еще: что ночью, в трактире «Золотой якорь» на Васильевском острове, где на эстраде обычно играл оркестр из слепцов, матрос с разноцветными кле́ймами на груди подошел к оркестру и попросил сыграть по погибшей… и что в кабаке раздался Траурный марш Шопена.
— Константин Вагинов, Козлиная песнь
Этот обритый и шельмованный мужик, с кле́ймами на лице и хмельной, орущий свою пьяную сиплую песню, ведь это тоже, может быть, тот же самый Марей: ведь я же не могу заглянуть в его сердце.
— Федор Достоевский, Дневник писателя
Я уже сказал несколько слов про его фигурку: лет пятидесяти, тщедушный, сморщенный, с ужаснейшими кле́ймами на щеках и на лбу, худощавый, слабосильный, с белым цыплячьим телом.
— Федор Достоевский, Записки из Мертвого дома. Рассказы