Да, я улыбнулся, но, конечно, не грубым ругательствам, звуча́вшим вокруг меня, а смутному воспоминанию, пробужденному ими: мне вспомнился – вероятно, и вы не забыли о нем – тот удивительный рожок почтальона, в котором, как улитка в раковине, пряталась замерзшая песня, чтобы при случае запеть себя навстречу теплу и весне.
— Сигизмунд Кржижановский, Тринадцатая категория рассудка
Да, я улыбнулся, но, конечно, не грубым ругательствам, звуча́вшим вокруг меня, а смутному воспоминанию, пробужденному ими: мне вспомнился – вероятно, и вы не забыли о нем – тот удивительный рожок почтальона, в котором, как улитка в раковине, пряталась замерзшая песня, чтобы при случае запеть себя навстречу теплу и весне.
— Сигизмунд Кржижановский, Возвращение Мюнхгаузена
Да, я улыбнулся, но, конечно, не грубым ругательствам, звуча́вшим вокруг меня, а смутному воспоминанию, пробужденному ими: мне вспомнился – вероятно, и вы не забыли о нем – тот удивительный рожок почтальона, в котором, как улитка в раковине, пряталась замерзшая песня, чтобы при случае запеть себя навстречу теплу и весне.
— Сигизмунд Кржижановский, Тринадцатая категория рассудка
Барабаны замолкли, и офицер прочел ненатуральным голосом, особенно слабо звуча́вшим среди широкого поля и после треска барабанов, тот глупый смертный приговор, который ему читали на суде: о лишении прав того, кого убивают, и о близком и далеком будущем.
— Лев Толстой, Крейцерова соната